Соловьи

  О мертвых мы поговорим потом.
  Смерть на войне обычна и сурова.
  И все-таки мы воздух ловим ртом
  При гибели товарищей. Ни слова

  Не говорим. Не поднимая глаз,
  В сырой земле выкапываем яму.
  Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас
  Остался только пепел, да упрямо
  Обветренные скулы сведены.

  Трехсотпятидесятый день войны.

  Еще рассвет по листьям не дрожал,
  И для острастки били пулеметы...
  Вот это место. Здесь он умирал-
  Товарищ мой из пулеметной роты.

  Тут бесполезно было звать врачей,
  Не дотянул бы он и до рассвета.
  Он не нуждался в помощи ничьей.
  Он умирал. И, понимая это,

  Смотрел на нас, и молча ждал конца,
  И как-то улыбался неумело.
  Загар сначала отошел с лица,
  Потом оно, темнея, каменело.

  Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней.
  Запри все чувства сразу на защелку.
  Вот тут и появился соловей,
  Несмело и томительно защелкал.

  Потом сильней, входя в горячий пыл,
  Как будто настежь вырвавшись из плена,
  Как будто сразу обо всем забыл,
  Высвистывая тонкие колена.

  Мир раскрывался. Набухал росой.
  Как будто бы еще едва означась,
  Здесь рядом с нами возникал другой
  В каком-то новом сочетанье качаств.

  Как время, по траншеям тек песок.
  К воде тянулись корни у обрыва,
  И ландыш, приподнявшись на носок,
  Заглядывал в воронку от разрыва.

  Еще минута. Задымит сирень
  Клубами фиолетового дыма.
  Она пришла обескуражить день.
  Она везде. Она непроходима.

  Еще мгновенье. Перекосит рот
  От раздирающего крика,-
  Но успокойся, посмотри: цветет,
  Цветет на минном поле земляника.

  Лесная яблонь осыпает цвет,
  Пропитан воздух ландышем и мятой...
  А соловей свистит. Ему в ответ
  Еще-второй, еще-чеврертый, пятый.

  Звенят стрижи. Малиновки поют.
  И где-то возле, где-то рядом, рядом.
  Раскидан настороженный уют
  Тяжелым, громыхающим снарядом.

  А мир гремит на сотни верст окрест,
  Как будто смерти не бывало места,
  Шумит неумолкающий оркестр,
  И нет преград для этого оркестра.

  Весь этот лес листом и корнем каждым,
  Ни капли не сочувствуя беде.
  С невероятной, яростною жаждой
  Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.

  Да, это жизнь. Ее живые звенья,
  Ее крутой, бурлящий водоем.
  Мы, кажется, забыли на мгновенье
  О друге умирающем своем.

  Горячий луч последнего рассвета
  Едва коснулся острого лица.
  Он умирал. И, понимая это,
  Смотрел на нас и молча ждал конца.

  Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле
  Когда он, руки разбросав свои,
  Сказал: "Ребята, напишите Поле:
  У нас сегодня пели соловьи".

  И сразу канул в омут тишины
  Трехсотпятидесятый день войны.

  Он не дожил, не долюбил, не допил,
  Не доучился, книг не дочитал.
  Я был с ним рядом. Я в одном окопе,
  Как он о Поле, о тебе мечтал.

  И может быть, в песке, в размытой глине,
  Захлебываясь в собственной крови,
  Скажу: "Ребята, дайте знать Ирине:
  У нас сегодня пели соловьи".

  И полетит письмо из этих мест
  Туда, в Москву, на Зубовский проезд.

  Пусть даже так. Потом просохнут слезы,
  И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем
  У той поджигородовской березы
  Ты всмотришься в зеленый водоем.

  Пусть даже так. Потом родятся дети
  Для подвигов, для песен, для любви.
  Пусть их разбудят рано на рассвете
  Томительные наши соловьи.

  Пусть им навстречу солнце зноем брызнет
  И облака потянутся гуртом.
  Я славлю смерть во имя нашей жизни.
  О мертвых мы поговорим потом.

  1942 г.