Когда в 1933 году в гитлеровской Германии были введены первые дискриминационные меры по отношению к евреям, окружение фюрера восприняло это неоднозначно: одни считали, что фюрер действует недостаточно решительно и умышленно контролирует расовые принципы, другие выступили против них. Президент Рейхсбанка Шахт на совещании с участием министров внутренних дел, финансов, юстиции и образования заявил, что незаконные действия против евреев должны быть прекращены, иначе под угрозу будут поставлены экономические преобразования в стране. Он привел пример с агентом страховой компании в Египте, который был настолько затравлен, что подал в отставку, а рынок захватили англичане, говорил о том, что многие импортеры – евреи аннулируют крупные заказы. По мнению Шахта, нелепо было и думать, что страна может добиться экономических успехов без еврейского бизнеса. Впрочем против некоторых ограничений Шахт не возражал – ведь даже в США кое-где попадаются объявления типа «Евреи не допускаются». Но президент Рейхсбанка решительно выступил против лозунга ярого нациста Штрайхера: «Кто покупает у еврея, тот враг народа». Участники совещания единодушно постановили, что «дикие индивидуальные действия» должны быть прекращены с тем, чтобы еврейский вопрос решался на основе закона.
  Первые шаги в этом направлении были сделаны самим фюрером через несколько недель, когда он утвердил, будучи в Нюрнберге, так называемый «закон о защите германской крови и чести». Приветствуя его появление, официальная католическая газета «Клерусблатт» назвала предусмотренные в нем репрессивные меры по отношению к неарийцам «бесспорными гарантиями качественного состава немецкого народа».
  Таким образом, решение «еврейского вопроса» из рук партии перешло в руки юстиции. Это вызвало недовольство ярых расистов. Они ждали своего часа и вырвались «на оперативный простор» три года спустя, в 1938 году, когда по стране прокатилась волна еврейских погромов и были разгромлены синагоги в Мюнхене, Нюрнберге, Дортмунде.
  «Вся Курфюрстендам, – сообщал из Берлина один иностранный корреспондент, – оклеена лозунгами и карикатурами. На дверях, окнах и стенах несмываемой краской намалевано слово «еврей». Еще хуже положение в районе, где расположены мелкие магазинчики, принадлежащие евреям. СА окончательно распоясались. Всюду висят жуткие плакаты с изображениями обезглавленных, повешенных, искалеченных евреев. Всюду видны разбитые окна, на тротуарах и в канавах валяются выброшенные вещи».
  Толчок волне антисемитизма был дан 7 ноября 1938 года, когда молодой еврей Гершль Гриншпан застрелил в Париже немецкого дипломата. Гриншпан, родители которого были высланы из Германии в Польшу, пришел в посольство с целью убить посла, но натолкнулся на советника Эрнста фон Рата. Будучи противником антисемитизма, Рат в тот момент сам был под колпаком у гестапо. Он-то и принял пули, предназначенные для другого. «Быть евреем – не преступление, – со слезами на глазах заявил Гриншпан в полиции. – Я не собака, я имею право на жизнь, и еврейский народ имеет право жить на этой земле. А меня, где бы я ни был, преследовали, как дикого зверя».
  Гитлер узнал об этом инциденте в Мюнхене, где проводил совещание партийных руководителей. Он прервал заседание и, коротко переговорив с Геббельсом, покинул зал в сопровождении свиты. Геббельс вернулся и объявил, что убийство Рата привело к антиеврейским выступлениям в ряде городов. Фюрер, добавил он, считает, что если эти выступления стихийно распространятся по всей Германии, препятствовать им не следует.
  Вначале эсэсовцы не принимали участия в разгроме магазинов и поджоге синагог. Гиммлер, например, узнав, что Геббельс позаботился об организации погромов, распорядился принять меры против подобных эксцессов. Но через несколько часов он сам, выступая перед высокими чинами СС, обрушился на евреев, которые, по его словам, намерены уничтожить Германию и потому должны быть «беспощадно» изгнаны из рейха. Если Германия не победит в этой всеобщей битве против еврейства, «для истинного тевтона, – кричал глава СС, – не останется ни одного прибежища, всех ждет смерть от еврейских рук».
  А его главный помощник Гейдрих пошел еще дальше. После полуночи он разослал срочные депеши всем подразделениям СД и полиции, приказав им сотрудничать с лидерами партии и СС в организации демонстраций. Кроме того, он распорядился арестовать столько евреев, особенно богатых, сколько их могут вместить тюрьмы. Хватать рекомендовалось только здоровых мужчин, которых после ареста ждал концлагерь.
  Это была страшная для немецких евреев ночь. Полиция не вмешивалась, а просто наблюдала, как их бьют и громят их дома и магазины. По официальным данным, были уничтожены 814 магазинов и 171 дом, подожжена 191 синагога, убиты 36 человек и столько же ранено. Но, как признал сам Гейдрих, «подлинные цифры были намного выше».
  Корреспондент «Нью-Йорк таймс» сообщал, что он оказался очевидцем беспрецедентной волны погромов. «Начавшись рано утром почти в каждом городе страны, – писал он, – бесчинства, грабежи и поджоги продолжались целый день. Большие толпы молча наблюдали за всем этим, а полиция регулировала уличное движение и осуществляла массовые аресты евреев якобы с целью их защиты».
  Заграница отреагировала немедленно. Эти погромы получили название «Хрустальная ночь» по громадному числу разбитых окон. Весь мир осуждал Германию, называя ее страной варваров.
  Многие немцы тоже не одобряли погромы, в их числе были и некоторые известные партийные функционеры. По словам фрау Функ, жены министра экономики, ее муж кричал Геббельсу: «Ты что, сошел с ума? Просто стыдно быть немцем! Наш престиж за границей летит ко всем чертям. День и ночь я стараюсь сохранить национальное богатство, а ты швыряешь его под ноги толпе. Если этот бардак немедленно не прекратится, ты понесешь за него ответственность».
  Геринг жаловался самому фюреру: «Я делал все возможное, чтобы четырехлетний план развития экономики был выполнен. Я призывал собирать и утилизировать каждый тюбик от зубной пасты, каждый ржавый гвоздь, каждую железку, а тут безответственный человек создает мне помехи, уничтожает материальные ценности, дестабилизирует экономику». Гитлер же защищал Геббельса, но, по словам Геринга, «в целом согласился, что такие вещи надо прекращать».
  Публично Гитлер возмущался, делая вид, что якобы ничего не знал о «Хрустальной ночи». Однако Фриц Хессе, которого тогда спешно вызвали из Лондона в Мюнхен, утверждал, что слышал от самого фюрера совсем иное. На обеде Гитлер хвастался, как он сумел с помощью блефа сломить англичан и французов. Подошел адъютант и что-то шепнул Геббельсу. Тот повернулся к Гитлеру и стал излагать ему план нападения на еврейские магазины и синагоги. Версию Хессе подтвердил министр финансов Пруссии Иоганнес Попиц. Когда в разговоре с Герингом он выразил мнение, что организаторов «Хрустальной ночи» надо наказать, рейхсмаршал спокойно заметил: «Попиц, вы что, хотите наказать фюрера?»
  Когда на следующий день Хессе пришел к Риббентропу, тот раздраженно сказал ему: «Экая скотина этот Геббельс! Вы слышали, что натворила его банда? Идиоты разгромили еврейские магазины, а ведь они тоже арийская собственность. Они испортили мне игру». Об ответственности Геббельса за погромы позднее говорил и его советник Леопольд Гуттерер. По его словам, в 1942 году в кругу своих близких Геббельс вспоминал: «Влиятельные круги в экономическом руководстве партии утверждали тогда, что невозможно устранить евреев из экономической жизни Германии. Поэтому мы решили: хорошо, тогда придется мобилизовать улицу и покончить с этой проблемой за двадцать четыре часа».
  Погромы продолжались, и к 12 ноября до 20 тысяч евреев были отправлены в концлагеря. В этот день на заседании кабинета министров Геринг заявил: «Я получил письмо от Бормана, написанное по указанию фюрера, в котором говорится, что еврейский вопрос должен решаться комплексно. Вчера фюрер позвонил мне и сказал, что решительные и согласованные меры должны быть приняты немедленно». И «меры» были приняты: члены кабинета постановили, что убытки, причиненные экономике страны в результате погромов, должны возместить... сами евреи. На них был наложен штраф в один миллиард марок. «Если в ближайшем будущем, – продолжал Геринг, – германскому рейху предстоит вступить в конфликт с другими державами, мы сначала должны разделаться с евреями». Он сообщил министрам, что фюрер намерен предложить державам, озабоченным судьбой немецких евреев, депортировать последних на остров Мадагаскар. А еще, сказал в заключение Геринг, он хочет задать вопрос другим странам: «Почему вы все время говорите о евреях? Заберите их».
  «Хрустальная ночь» для многих немцев оказалась настоящим потрясением. Среди тех, кто был глубоко возмущен бесчеловечностью подобных акций, было немало и членов нацистской партии. Но свое отношение к этому они позволяли себе выражать лишь в частных беседах. К примеру, Герхард Гауптман с горечью говорил другу, что Гитлер губит Германию, что «эта сволочь принесет всему миру войну, этот жалкий коричневый комедиант, этот нацистский палач толкает нас к войне и гибели». Почему же тогда сам Гауптман не эмигрировал в знак протеста, как Манн и Цвейг? На этот вопрос знаменитый драматург ответил: «Потому что я трус, ты понимаешь? Я трус».
  Зато возмущение мировой общественности не знало предела. Почти все газеты и радиостанции в Соединенных Штатах с негодованием передавали подробности кошмаров «Хрустальной ночи». Из Вашингтона германский посол Дикхоф сообщил в Берлин, что до «Хрустальной ночи» большинство американцев весьма равнодушно относились к антигерманской пропаганде, но теперь возмущены все, даже американские немцы. «Особенно поражает тот факт, – передавал он, – что респектабельные патриотические круги, которые являются последовательными антикоммунистами и в значительной мере – антисемитами, тоже начинают отворачиваться от нас. Я говорю не о реакции еврейских газет – она вполне понятна, а о том, что такие люди, как Гувер, Херст и многие другие, кто ранее проявлял стремление к сотрудничеству с нами и в какой-то мере даже симпатию к Германии, ныне занимают резкую и жесткую позицию. В общей атмосфере ненависти расширяется кампания по бойкоту немецких товаров, и в данный момент невозможно вести какие бы то ни было торговые переговоры».
  15 ноября президент Рузвельт заявил на пресс-конференции: «Я с трудом мог поверить, что такие вещи могут происходить в цивилизованной стране в двадцатом веке». В знак протеста против погромов он отозвал американского посла из Берлина «для консультаций». Но в целом официальное осуждение еще не шло дальше словесных протестов, и США продолжали торговать с Германией.
  Вполне возможно, что протесты за рубежом определенным образом подействовали на Гитлера, ибо неделю спустя после «Хрустальной ночи» была принята «первая поправка к закону о гражданстве», которая разделила так называемых неарийцев на две категории. Евреем считался тот, кто состоял в прямом родстве (имелись в виду бабушка, дед, отец, мать) с тремя евреями или с двумя, если он сам являлся членом религиозной общины или состоял в браке с евреем (еврейкой). Затем следовала странная категория – «смешанные»: к ним относились люди, у которых евреями были отец и мать или кто-то один из родителей. Но чтобы попасть в данную категорию, «смешанный» не должен был состоять в браке с евреем (еврейкой), не должен был исповедовать еврейской религии. На практике это разделило неарийцев на две различные группы, при этом «смешанные» не подвергались репрессивным мерам. Так одним росчерком пера Гитлер дал возможность значительной части ненавистных ему «недочеловеков» избежать его гнева. Трудно сказать, чем при этом руководствовался фюрер. Возможно, это была сознательная или подсознательная попытка спасти себя, так как не исключено, что один из его прародителей был евреем. Правило о «смешанных» регулировало также его отношения с церковью, поскольку выводило из-под удара также Иисуса Христа, который по логике Гитлера имел мать-еврейку, но не исповедовал еврейской религии и не был женат на еврейке.

  ***

  Гитлер, видимо, знал, что многие из старых друзей осуждали его за еврейские погромы, но это не повлияло на его настроение накануне Нового года, когда он, по настоянию Евы Браун, стал гораздо больше внимания уделять своему внешнему виду. «Моя сестра, – писала Ильза Браун в своем дневнике, – всегда старалась убедить Адольфа одеваться прилично. «Посмотри на Муссолини, – говорила она, – у него новая форма. А у тебя фуражка почтальона». И потому Новый год в Бергхофе Гитлер решил встречать во фраке. Он поцеловал руку Ильзе, галантно заметив, что все сестры Браун – красавицы. Приняв поздравления от гостей и помощников, фюрер принял участие в древней тевтонской церемонии. В таз с водой лили расплавленный свинец, и когда он застывал, по его очертаниям определяли будущее. Гитлер, очевидно, был недоволен предсказаниями, и его настроение резко изменилось. Он сел в кресло, рассеянно глядя на огонь, и за весь вечер не произнес ни единого слова. Ева была очень расстроена этим.
  Его скверное настроение усугубил «бунт» банкиров, выступивших против его программы перевооружения. В меморандуме, подписанном президентом Рейхсбанка Шахтом и всеми членами правления, говорилось: «Чрезмерные расходы банка представляют серьезную угрозу финансовой системе. Их рост обрекает на неудачу любую попытку упорядочить бюджет». Инфляционная экономика, предупреждал Шахт, подрывает стабильность валюты, и требовал положить этому конец.
  Шахт знал, что Гитлер будет разгневан, потому что это заявление фактически требовало сокращения военных расходов. Он рассказал о своем поступке Шверину фон Крозигу и заметил, что, наверное, будет уволен. (Шахт уже потерял пост министра экономики, его занял Вальтер Функ, у которого Геринг как администратор четырехлетнего плана отобрал ряд функций.) Министр финансов заявил, что если Шахт уйдет, он тоже подает в отставку, и отправил фюреру соответствующий меморандум.
  Шли дни, а Гитлер молчал. Наконец в полночь 19 января 1939 года у Шахта зазвонил телефон. Ему было приказано на следующий день в 9.00 явиться к фюреру. По словам Шахта, фюрер без всякой преамбулы сказал: «Я вызвал вас, чтобы уволить в отставку с поста президента Рейхсбанка». Шахт взял протянутую ему бумагу. «Вы не являетесь членом национал-социалистской партии», – продолжал Гитлер, упрекая Шахта за осуждение «Хрустальной ночи». «Если бы я знал, что вы одобряете подобные действия, – сказал Шахт, – я, возможно, промолчал бы». От возмущения у Гитлера перехватило дыхание. «В любом случае я слишком расстроен, чтобы продолжать с вами разговор», – резко оборвал он собеседника. В итоге оба согласились, что Шахту необходимо покинуть Германию.
  Вскоре после увольнения Шахта в зимний сад вызвали Видемана. Гитлеру, жившему после «Хрустальной ночи» в воображаемом мире, не имеющем ничего общего с реальностью, явно надоели критические замечания адъютанта, и Видеман понял, что от него тоже хотят избавиться. «Мне не нужны люди, не согласные с моей политикой, – заявил ему Гитлер. – Я увольняю вас с поста личного адъютанта и назначаю генеральным консулом в Сан-Франциско. Можете согласиться с этим назначением или отказаться». Видеман без колебаний дал согласие, но выразил надежду, что его материальное положение не ухудшится. Немного подобрев, Гитлер проворчал: «Я всегда забочусь о благосостоянии своих людей». Итак, после четырех лет совместной работы товарищи по оружию без сожаления и горечи расстались друг с другом.
  Уход Шахта и Видемана знаменовал «реабилитацию» Йозефа Геббельса, который из-за своих сексуальных приключений попал в опалу. Еще в молодости он признавался: «Каждая женщина воспламеняет мою кровь. Я рыскаю за ними, как волк». Женитьба на Магде не утихомирила его. В то же время любвеобильный министр держал свои многочисленные амурные похождения в тайне, не доводя дело до огласки. Но так было до тех пор, пока он не влюбился в чешскую актрису Лиду Баарову, с которой познакомился летом 1936 года во время Олимпийских игр. Магда полагала, что это обычное увлечение мужа, но в конце концов потеряла терпение и два года спустя потребовала развода. Гитлер проявлял удивительную терпимость к гомосексуализму, но резко осуждал коллег по партии, бросавших спутниц жизни. Он потребовал, чтобы Геббельс оставил актрису. Тот не согласился и сам предложил уйти в отставку, но, подумав, уступил давлению и расстался со своей «великой любовью». Как только Баарова по «совету» полиции вернулась в Чехословакию, Гитлер пригласил семью Геббельсов в Бергхоф. В газетах были опубликованы снимки супругов и их троих детей у входа в «Чайный дом», как доказательство того, что все в порядке.
  Возвращение в фавор Геббельса совпало с новым подходом Гитлера к еврейскому вопросу. Началось с того, что фрау Троост попросила Гитлера восстановить на работе композитора Артура Пихлера, еврея по национальности. О евреях надо судить индивидуально, доказывала она, те немногие, с которыми она знакома, – не только специалисты в своей области, но и хорошие люди. «Это ваши личные суждения, – обозлился Гитлер. – Еврей живет по своим законам, а не по законам народа или страны, гражданином которой является. Он не принадлежит к немецкой нации и поэтому в Германии может считаться всего лишь гостем. В 1918 – 1933 годах евреи захватили все ключевые посты в искусстве, прессе, торговле и банках. Мой долг – позаботиться о том, чтобы под будущее нашей страны был подведен здоровый и сильный фундамент, основанный на национальных приоритетах. Я поставил задачу обеспечить безопасное существование и будущее немецкого народа и особенно немецких рабочих». Это было прелюдией к отказу удовлетворить просьбу фрау Троост «из принципа». Но в следующий приезд в Мюнхен он изменил свое решение и согласился восстановить профессора Пихлера на работе.
  Подобно тому, как ложные обвинения о продвижении войск к чешской границе в начале 1936 года побудили Гитлера к преждевременным действиям, буря протестов за рубежом по поводу «Хрустальной ночи», возможно, усилила его ненависть к евреям. 21 января в беседе с чешским министром иностранных дел Хвалковским фюрер заявил, что никакие гарантии со стороны Германии не будут даны государству, не покончившему с евреями. «Наша доброта – не что иное, как слабость, и мы сожалеем об этом, – сказал он. – Евреи – наши заклятые враги, и к концу года в Германии не останется ни одного еврея. День расплаты наступил».
  Через несколько дней всем дипломатическим миссиям и консульствам был разослан циркуляр министерства иностранных дел по еврейскому вопросу. «Конечной целью еврейской политики Германии, – говорилось в нем, – является эмиграция всех евреев, проживающих на германских территориях». Далее следовали рассуждения о том, что западные страны (США, Франция, Голландия, Норвегия и другие), несмотря на моральное осуждение Германии, закрывают свои границы, не желая принимать немецких евреев-эмигрантов. В циркуляре без обиняков раскрывалась суть новой немецкой политики, цель которой состоит в «международном решении еврейского вопроса, продиктованном не фальшивой симпатией к «изгоняемому еврейскому религиозному меньшинству», а зрелым осознанием всеми народами опасности, которую представляют евреи для расовой чистоты наций».
  Выступая 29 января в рейхстаге по случаю шестой годовщины прихода нацистов к власти, Гитлер уже не скрывал своих намерений. «Еврейские и нееврейские агитаторы постоянно возбуждают в Англии, Америке и Франции ненависть к Германии и немецкому народу, – заявил он, – и это в то время, когда рейх хочет лишь мира и спокойствия». Лживые, по его словам, попытки спровоцировать войну ни в коей мере не могут повлиять на политику Германии в еврейском вопросе. «Я часто высказывал пророческие мысли, но обычно надо мной смеялись. Буду пророком еще раз, – вещал фюрер, прямо называя конечную цель нацистов, – если международным еврейским финансистам в Европе и вне ее удастся снова развязать мировую войну, результатом будет не большевизация мира и победа еврейства, а уничтожение еврейской расы!»

 rushist.com